Суббота, 25 января.
Вот наконец и пишу вам из Кракова, Анна. Вновь устроился в своей комнатке, из которой так поспешно вылетел, получив письмо об аресте Владимира, и даже тот огарок на столе, при свете которого я тогда начинал письмо к отцу - остался стоять на прежнем месте. Только вот сам я сейчас какой-то не прежний. Все эти дни в дороге - мне казалось, что еду я не в какой-то там Краков, а куда-то, где меня ждете вы. Но, добравшись до места, вас тут, разумеется, не нашел. Впервые в жизни я возвращаюсь на службу с таким тяжелым сердцем. Меня гнетет то, как мы расстались, там, на лестнице. Все кажется, что существовали какие-то нужные и правильные слова, которые я должен был сказать - но которые почему-то не пришли в голову. Кажется, что должен был сделать что-то. Но я не нашел ни слов, ни поступков, которые могли бы смягчить расставание. Знали бы вы, чего стоило мне оторваться от вас, и уйти. Но вы должны простить меня. Чем медленно тянуть из человека жилы - гораздо гуманнее обрубить их - пусть жестко, но быстро. А в тот момент я чувствовал, что не найду в себе сил уйти, если позволю собственному сердцу еще хоть миг этого упоения. Простите меня, Анна, за мой поспешный уход. Но долгие проводы - и вправду - лишь лишняя боль. К тому же эта разлука - ненадолго. Польша, при всех своих недостатках, все же не Кавказ. Поэтому не пробуждает малодушных мыслей "А вернусь ли я вообще" Вернусь. И скоро. Два месяца - не столь долгий срок. А до той поры - буду писать, и да благословит Господь бесперебойность военного почтового ведомства. Берегите себя, Анна. Жаль, что в письме нельзя передать ни тепла руки, ни взгляда, ни прикосновения. Но, зная что через дней пять этот самый листок, на котором я пишу сейчас - вы будете держать в своих руках - мне хочется прижать его к груди, чтобы потом, когда он долетит до вас - на бумаге остались бы не только мои каракули, но и частичка тепла моего сердца. Примите же его, и улыбнитесь, когда будете читать эти строчки. Я так люблю вашу солнечную улыбку.
Искренне ваш.
Сергей.
P.S. - Надеюсь, вас не испугала печать на конверте. Этот ворон - герб нашего дома, им и запечатываю все свои письма и документы с тех пор, как достиг совершеннолетия. И, согласитесь, довольно трудно представить себе ворона - алым или синим. Хотя, я бы не отказался поглядеть на такое чудо природы.

Воскресенье, 9 февраля.
Милая Анна.
Заставило же меня понервничать то промедление, с которым, оказывается, мое письмо догоняло вас из Двугорского до Петербурга.Признаться, грешным делом уже начал побаиваться - не забыли ли вы меня так скоро. Вот ведь странное дело - рассудком понимаю, знаю и верю что такое невозможно, а вот дрожит что-то в душе, что -то не поддающееся ни разума ни логике. Наверное, это и есть то, что называется страхом. Незнакомое чувство, неприятное, и выедающее душу, несмотря на все уговоры собственного сознания. Никогда ничего не боялся, а теперь вот разлука поселила во мне страх. Впрочем, знаю откуда принесло этого предателя, не знаю только как с ним бороться. Остается лишь надеяться что время, и вера в вас притупят ему зубы.
Я скучаю по вам, Анна. Скучаю по вашему голосу, по вашим лучистым, теплым глазам. Как бы хотелось вновь увидеть ваши руки над клавишами рояля. И вашу нежную ручку в моих ладонях. Чем и как я заслужил то счастье - которое дает мне осознание того, что где-то в Петербурге меня ждут, ждет прекрасная девушка, которая носит на пальце мое кольцо… Удивительное чувство, от которого даже здесь, в этой насквозь промерзшей стране - мне тепло. Хотя, честно говоря, понятие “тепло” в Польше среди зимы - несет в себе большой подвох. Последние три дня здесь бушует ветер, который местные называют “хальны”. Мне казалось, что таких, что свистят между Кавказских гор на свете больше нет, но этот - пожалуй разбойник, достойный войти в их шайку. Это какой-то бешеный воздушный поток, удивительно теплый для зимы. Мало того, что он валит деревья, опрокидывает экипажи, а с маленьких домиков вполне способен посрывать крыши - таким, после Кавказа, меня не удивить - но он теплый - среди окружающего мороза, дует непрерывно, и порождает такой странный, живой, стремительно несущийся туман, что кажется за окном не улица - а влекомые ветром серые облака. Более того - сегодня утром доложили что из-за теплого ветра начал таять лед, и Висла выходит из берегов. Это в середине-то февраля! Отправил туда людей, строить заграждения, да и сам пойду как только закончу письмо к вам.
Анна, Анна, я бы посмеялся вместе с вами по поводу польских барышень, но сейчас - в отдалении от вас - мне почему-то вовсе не хочется ни шутить ни иронизировать на эту тему. Какие там барышни. Думаете я тут хожу по балам? Помилуйте, дорогая. Краков похож на предгрозовое море. Серое, глухо рокочущее в глубине - но внешне - спокойное по поверхности. Недоброе море, холодное, угрожающее. И в таком вот состоянии он пребывает уже десять лет - с момента последнего большого восстания. Редкие вспышки- точечные бунты, нападения на патрули, град камней с крыши, временами выстрелы в ночи в проезжающих солдат - а врага в лицо не видно. Здесь я чувствую себя не столько военным сколько полицейским, и ощущение это весьма неприятное. Необходимость поддерживать видимость порядка - и вместе с тем явно, всей кожей ощущать что этот порядок - лишь видимость! А вот докопаться до него, вскрыть, разворошить это внешне безразличное или глухо-недовольное отношение - не дозволяется. Худой мир, как водится….
Впрочем все это пустое и временное. Я люблю Кавказ - но Польшу - возненавидел. Страна холода, туманов, лицемерных улыбок, и камней из-за угла. И чем более добропорядочным и спокойным кажется какой-то район города, тем бОльше зреет в нем, и за безразличными блеклыми глазами ощущается глухая ненависть. Запрятанная. Возможно и на мой век и еще несколько хватит этой сдержанности, что пока заставляет их таиться. Но когда-нибудь тут вновь произойдет взрыв. Скорее позже чем раньше, но произойдет обязательно. Впрочем Бог с ними. Остался лишь месяц, и я оставлю этот край позади.
До чего же хочется увидеть вас поскорее, Анна. Вот читал ваше письмо - и представлял вас, гуляющей по Летнему саду в белом колдовском тумане петербургской зимы. Присутствие Глаши, мне, конечно приносит некоторое успокоение, однако - знаю по себе, присутствие такого забавного цербера рядом с вами - скорее дополнительный стимул, нежели нечто, способное оттолкнуть кого-то с серьезными намерениями. Однако, мне следует держать свою ревность при себе. Эгоистично и дурно было бы запирать вас в доме, лишать прогулок и радостей - лишь оттого что мне, через полторы тысячи верст, впору выть, увидев во сне вас, под руку с каким-нибудь петербургским щеголем!
Впрочем все это - как говорится, пустое. Наверное. Думаю сейчас лишь об одном - скоро увижу вас. А пока - поеду на набережную, руководить ограждением города от сбрендившей реки, может хоть занявшись делом выброшу из своей головы мысли которые одновременно и травят, и приносят блаженство.
Нельзя послать любовь в конверте, однако же я все-таки попытаюсь. Примите мой сердечный привет, мой милый друг, и будьте благословенны.
Сергей.

Отредактировано Сергей Воронов (01-11-2015 13:02:59)

Понедельник, 17 февраля
Милая Анна.
Я уже и позабыл - как волнительно - ожидать каждой почты. А теперь каждый раз Юрка бегает встречать каждый почтовый фургон, и видели бы вы - какой таинственный и важный вид он напускает на себя - когда обнаруживает в нем почту для меня. Наверное и сам я представляю собой не менее забавное зрелище - раз уж он так быстро раскусил - какое значение имеют для меня эти конверты. Каждый раз готов расцеловать бумагу, которой еще несколько дней назад касались ваши руки.
Я рад, что у вас появилась подруга. Хотя то, что она замужем за военным слегка настораживает. Еще расскажет вам всяких ужасов про вечное ожидание, и ей, пожалуй вы поверите больше чем мне. Забавно - а ведь я сам в свое время говорил вам об этом, ничего не скрывая, чтобы вы представляли в полной мере реалии невесты и жены боевого офицера. Чтобы не вышло так, будто согласие ваше было дано по незнанию или иллюзиям. А теперь вот - до чего странно, услышав от вас множество раз, что ожидание вас не страшит - я поверил в это так, что теперь любая деталь, которая может поколебать вашу благородную решимость - кажется мне чудовищной угрозой. Человек все же крайне непоследователен, или во всяком случае становится таковым - когда любит. И логика и здравый смысл - отступают куда-то совсем далеко, и их редкие посещения смахивают на угрызения совести. Знаете - такой, что от старости растеряла все свои зубы. Пусть даже это признание явит меня в ваших глазах эгоистом.
Еще меня гнетет то, что я не знаю, о чем из происходящего здесь - можно писать в письме или нет. Насколько верны те сказки, о которых вы, наверняка слышали - о том, что в Третьем отделении вскрывается любая почта. Буду лишь надеяться, что почты военного ведомства это не касается. Очень уж жестоко было бы осознавать что строк, которые вы писали для меня - могли касаться чужие глаза. А что касается моих... возможно за некоторые рассказы можно поплатиться и трибуналом, за разглашении военной тайны. Хотя какая там тайна. Вчерашнее нападение на российского посланника, генерала Шестакова - было столь громким, что не удивлюсь, если о нем наперебой будут писать все столичные газеты. А нам вновь приходится выполнять роль полицейских - и вылавливать злоумышленника в целой толпе подозреваемых. Кто бы сказал мне еще два месяца назад что мне (!) придется заниматься сыском. А ведь ничего не поделаешь. Военный протекторат именно это и подразумевает.
И вот сейчас, пока я пишу эти строки - в соседней комнате меня дожидается бургомистр, который явно явился ходатайствовать за кого-то из задержанных. Знать бы еще - по доброте ли душевной, по родственным ли связям.... или потому что бургомистр и сам завязан в этой истории и пытается выручить подельника. Никогда не занимался подобной работой. Честное слово - куда проще выслеживать горцев по горам, чем разбираться в хитросплетениях отношений местной аристократии. При том, что я, как назло - не понимаю ни слова по-польски.
Впрочем это все неважно. Важно лишь то, что через четыре дня это письмо долетит до вас, и я касаюсь бумаги губами, в надежде на то, что скоро вы коснетесь ее своими пальчиками.
А еще.... никак не могу подивиться емкости - и в то же время бесконечной скупости нашего языка. Как можно такую гамму чувств и ощущений, охарактеризовать лишь тремя словами - "Я скучаю по вам". А ведь звучат они так сухо, нелепо.. затверженно - и почти смешно. Как-то по-детски. Не этим словам характеризовать невероятную смесь тоски и счастья. Вас нет здесь, я не могу вас не видеть ни слышать. Но где-то вы - есть. И это - мое счастье.
Храни вас Бог, мой хрупкий солнечный лучик. Моя Анна.

Вторник, 26 февраля.
Охххх... Анна, Анна....
впервые мне так тяжело писать. И не взыщите если и мой ответ будет сумбурным. Я ждал письма от вас еще третьего дня. Не пришло ничего, и все эти дни провел как на иголках, хотя и пенял себе на то, что веду себя как мальчишка, что почта может запаздывать, что на пути могут быть и метели и заносы... заставлял себя думать во что угодно - кроме того, чего опасался, кроме того, что у вас сейчас более интересные дела....
а теперь...
теперь понимаю.
Анна, Анна....
я не знаю, что ответить вам. Точнее - знаю. Ничего кроме правды я сказать вам не могу. Хотя знали бы вы, как сейчас это тяжело мне дается. Не потому что я стыжусь своих поступков. Нет, нет, еще раз нет, Бог мне свидетель! А потому, что сейчас, не видя вашего лица, ваших глаз, не имея возможности взять вас за руку или взглянуть в глаза... Господи, Анна.... Я ведь говорил вам.... говорил не раз.... я - не рыцарь в сверкающих доспехах. Я солдат. Всего лишь. Не больше и не меньше. На войне не носят белых перчаток, и это я вам тоже говорил. Мне доводилось делать многое, за что вы бы сочли меня не просто жестоким - а, чего доброго, выходцем из самого ада. И об этом я тоже вам говорил.
Но вы предпочитали верить что я - некий герой, который не совершал ничего плохого за свою жизнь?
Ланский сказал вам правду. Хотя не понимаю, зачем он вообще стал рассказывать вам про ту адскую мясорубку. Нас взяли в кольцо, и надежд вырваться оттуда было мало. Но какой была альтернатива? Сдаться? Само это слово режет по нервам хуже ножа. Их было не так уж много, тех, кто струсил, запаниковал, и решил бежать. Сдаться... переметнуться к врагу. Еще и пытались убедить меня сдать крепость.
Вы только вдумайтесь. Сдать! Сдать крепость - с ее артиллерией и пороховым складом. Чтобы потом, на другие гарнизоны - вместо точечных уколов, которые можно было отразить без особых потерь - обрушился бы артиллерийский огонь из отданных мною врагу пушек?
Я мог бы сказать многое, и привести в свое оправдание аргумент, который вы, без сомнения, сочли бы всеоправдывающим. Мог бы сказать - что не позволил этим пятерым сдаться - потому что знал, ЧТО такое горский плен, и ни на йоту не поверил в то, что их могли бы отпустить с миром.
Но я не стану этого говорить, потому что это неправда. Я повесил их. Повесил как предателей и дезертиров. И не жалею об этом ни секунды - пусть даже этими словами я подпишу себе в ваших глазах приговор, но я никогда не стану вам лгать, лукавить или выставлять себя лучшем или более благородном свете чем это есть на самом деле. На войне нет места сантиментам, Анна. А паника, и зарождающееся стремление к дезертирству - особенно под угрозой гибели - заразны как чума. Оставь я их в живых - не сомневаюсь, что через день таких паникующих стало бы вдвое больше, на третий - втрое, гарнизон бы вышел из повиновения, и кончилось бы это бунтом. Впрочем - это тоже довод похожий на оправдание... как странно....
Я не буду оправдываться, Анна. Да. Это правда. Более того - доводилось мне не раз - не только в лагере у Безенгийской стены, но и во многих других местах - отдавать приказы о повешении и расстреле. За дезертирство, за мародерство. Да, они были "свои". Но "свой" - предатель - хуже любого открытого врага.
Наверное я в ваших глазах теперь - всего лишь убийца? Жестокий и страшный человек?
Возможно так оно и есть.... но - видит Бог - я говорил вам об этом не раз.
А вы... оказывается продолжали верить в рыцаря... в сияющих доспехах и на белом коне...
На войне не носят доспехов, Анна. Единственные наши доспехи - это верность и честь. Чего бы ни стоило.
Мне страшно перечитывать - что именно я написал. Но не отрекусь ни от одного сказанного слова. Я таков каков я есть, Анна. И никогда не пытался казаться лучше, благороднее и милосерднее. И сколько раз я с горечью говорил вам, на ваши слова о любви о том - что вы не знаете меня. А вот теперь, начинаете постепенно узнавать, и чужим словам верите больше чем в то, что я не скрывая говорил вам сам.
Черт.....
пришлось прерваться... просто не мог продолжать.
А теперь.... нет, не буду перечитывать
Все то, что сказал вам Ланский - правда. Простите если эти слова разрушают идеальный образ благородного рыцаря.
Сейчас я напишу то, что причиняет мне боль - с того самого момента, как я взялся писать ответ. И боюсь только усилится когда я его запечатаю.
Но....
Боюсь, что все - что я вам сказал сейчас... то что вы узнали - этот рухнувший образ - возможно заставят вас смотреть на меня по-иному. Я ничего не могу, и не стану с этим делать. Да будет так, как вы пожелаете.
Возможно, больше от вас писем не будет. Воля ваша. На все.
Это больно. Больнее чем я мог представить. Хотя вины не будет ни вашей ни моей.
Я всегда был с вами честен.
Всегда.